Плоть и камень: тело и город в западной цивилизации. Ричард Сеннет

В России выходило две книги Сеннета: в 2002 году на русском языке появилась «Падение публичного человека», рецензию на которую можно посмотреть на сайте Гефтер, а в 2004 году — сборник «Коррозия характера», в котором Сеннет размышляет о трансформации трудовой деятельности горожанина в условиях довлеющего капитализма. В начале новой книги автор благодарит коллег и студентов, которые помогали ему в сборе данных или давали ценные советы, и мельком упоминает свою многолетнюю дружбу с Мишелем Фуко (вместе с автором «Надзирать и наказывать» Сеннет начал изучать телесность). Это знакомство, скорее всего, и повлияло на устройство исследования. Перед нами история идей, собранная по диахроническому принципу: факты о телесности собираются по всей истории культуры, как пазл, в котором пространство мысли победило время.

Книга состоит из трёх частей, в которых читатель погружается в телесность античного, средневекового человека и жителя нового и новейшего времени. Сеннет бросает читателя в пучину фактов, превращая почти любую часть человеческой жизни в маркер телесности. Так, в Афинах телом гордились как носителем «жара», определяющего пол ребёнка. В мужской цивилизации женщин ожидала и температурная дискриминация: «Чрево, которому недоставало жара, рождало существо более мягкое, влажное, холодное и в целом более бесформенное, чем мужчина». Философскую основу подобного разделения положил уже Аристотель, отмечая, что менструальная кровь — холодная, а сперма — горячая. Впрочем, гендерной войны в греческом мире не было — считалось, что женское и мужское — проявления одного пола.

После краха античной цивилизации кардинально меняется восприятие тела, с приходом иудеохристианской традиции Церковь обрекает плоть на страдание и ущербность. Вместе с физическим обликом под гнётом оказывается и происхождение человека. В христианской цивилизации телесное гетто ожидало прежде всего евреев и турок. Самый известный город, в котором ареал обитания христиан отделился от зон проживания иудеев, — Венеция. В средневековой Европе не слишком любили тех, кто, по слухам, переносил сифилис. При этом «разносчики» болезни её и лечили, так «национальность лекаря оказывалась в представлении людей неотделимой от самого недуга».

Взгляд на тело изменился лишь в начале XVII века, когда благодаря открытиям Уильяма Гарвея сердце стали воспринимать не только как орган страдания, но и как машину, перегоняющую кровь: «В 1620-е годы его ученики извлекали сердца из свежих трупов, чтобы наблюдать за тем, как сердечная мышца продолжает сокращаться и расширяться, несмотря на отсутствие крови».

Движение крови легло в основу нового представления об отношениях тела и города, которому суждено было стать местом свободного передвижения и дыхания. По мнению Сеннета, достижение этих изменений повлекло за собой развитие анемии в обществе: «Сегодня, когда стремление к свободе передвижения одержало решительную победу над сенсорными притязаниями пространства, в котором движется тело, современный мобильный индивид переживает что-то вроде кризиса осязания: движение лишило тело ощущений». В это же время возникает и понятие «индивид», которое вместе с движением становится главной чертой человека Нового времени.

В Афинах тело было гордостью и показателем гармонии гражданина и пространства, публичного и частного, впрочем, это касается лишь мужчин. А в XIX столетии тело становится всё более опасным для государства. Классический пример расправы с подобной угрозой — реформы Османа в послереволюционной Франции 1850–1860-х годов. В ходе самого масштабного преобразования города за Новое время «он стёр с лица земли значительную часть средневекового и ренессансного Парижа и выстроил на её месте непроницаемые и подчинённые единому плану стены домов, проложив между ними новые прямые улицы, которые направляли огромный поток конного транспорта из центра на окраины и обратно». Радикальная урбанизация и выравнивание городской географии стали способом разделения революционной толпы на отдельных людей, улицы теряли свою общественную функцию.

Политика Османа повлияла на градостроительные решения в Лондоне и других мегаполисах. Возможно, именно эти преобразования и превратили города в пространства, созданные для одиночества. Идейным последователем Османа оказался Роберт Мозес, который считал текущую застройку своего города случайной и решил, «что она не накладывает на него никаких обязательств по части сохранения и поддержания в порядке наследия его предшественников». Функциональность победила историческую память, и весь Нью-Йорк охватила транспортная сеть, которая воплощала «зародившуюся в эпоху Просвещения мечту о городе для движущегося тела».

В Новое время телесность попадает в зависимость от технологий, обслуживающих капиталистическое общество. Тела большинства жителей так или иначе были включены в процесс производства товаров. Выматывающий труд повлиял на появление мебели и мест для комфортного отдыха. Впрочем, забота об усталом теле повлекла за собой возведение пассивного отдыха в ранг общечеловеческих ценностей. Положение расслабленного человека в капиталистическом мире теряло свою общественную составляющую. Если «древний грек в своём андроне или римская чета в триклинии либо возлежали на боку, либо стояли и обе эти позы были формой общения», то кресло-качалка стало орудием отчуждения людей друг от друга. В книгах и фильмах XX века не сложно найти обитателей домов для престарелых, у которых мебель остаётся единственным и последним спутником в жизни.

Вслед за развитием массового производства в частном пространстве горожанина начинает властвовать комфорт. Благодаря развитию технологий звукоизоляции, человек всё чаще позволяет себе оставаться в тишине. Технологии, которые пришли в мир из XIX столетия, понемногу превращают передвижение в пассивный телесный опыт: «Чем удобнее становилось движущемуся телу, тем больше оно отдалялось от общества, путешествуя в тишине и одиночестве».

XX век горожанин встречает в обществе победившего индивидуализма, культа личности и скорости. Если автомобили сделали возможным быстрое передвижение одинокого тела в пространстве горизонтали, то зловещей метафорой слияния места и движения становится лифт. Он позволяет телу в уединении освоить вертикаль: «В современных домах, где лифт ведёт прямо в подземный гараж, пассивно движущееся тело может существовать, вообще никак физически не контактируя с внешним миром».

По мнению Сеннета, индивидуализм влечёт за собой нежелание говорить с другим человеком. Наступление эпохи взгляда на событие, а не беседы о нём, описывает в своих рассказах американский писатель О. Генри. В его произведениях прохожие останавливаются рядом с несчастным случаем и «пассивно» наблюдают за развитием событий. В конце XX века отчуждение достигает своего края в, казалось бы, мультикультурном пространстве Вашингтон-сквер, которая «превратилась в нечто вроде универсального супермаркета наркотиков <…>, тут можно встретить молодых социальных работников, которые стучатся в запертые двери или заколоченные окна, предлагая обитателям притонов чистые иглы».

В заключении Ричард Сеннет, называя себя одним из стареющих богемных буржуа, полемизирует с автором книги «Жизнь и смерть больших американских городов» и отмечает, что «самого факта разнообразия недостаточно, чтобы люди начали взаимодействовать между собой». «Плоть и камень» заканчивается неутешительным прогнозом о том, что у нас будет меньше свидетельств о существовании современных городов, чем о Риме. Впрочем, Сеннет тоскует не только по общей гражданской культуре, считая публичную коммуникацию естественной для современного человека. Спасение верующий социолог видит лишь в безоговорочном доверии цивилизации, в лоне которой наши тела находятся в пространстве противоречивых ощущений, — панацее для современного горожанина.

strelka.com

Хотите читать всё самое интересное о красоте и здоровье, подпишитесь на рассылку!

Понравился материал? Будем благодарны за репосты