Саша Галицкий: «Я — человек-микстура»

«Идите лесом, у меня тут хитрая задумка»

Саша, если бы тебе нужно было рассказать о том, чем ты сегодня занимаешься, одной фразой, то что это была бы за фраза?

О, Господи, я долблю дерево, причем давно, уже лет пятнадцать.

Но ты ведь художник, причем классный, у тебя проходят персональные выставки. Признаюсь, я люблю твои работы…

Всё дело в том, что в начале у меня было Московское художественное промышленное училище по курсу дерева, камня и кости. Я закончил его в 1975 году. Потом служил в армии, достаточно долго работал в Москве, занимался — довольно успешно — графическим дизайном. После иммиграции, в 1990 году, в течении лет 12 служил арт-директором в большой фирме. Это время совпало с зарождением компьютерной графики. Конечно, она началась бы и без меня, но так уж вышло, что я оказался на пике этих по-настоящему революционных событий, когда мы навсегда простились с графикой, рисовавшейся пикселями размером едва ли не со спичечный коробок.

И что же потом?

В начале двухтысячных мы с моей — теперь уже бывшей — женой Яной открыли детскую студию. Мне поначалу ужасно понравилось: я работал и администратором и клоуном, а она преподавала… Но вот однажды меня пригласили в один из домов престарелых попробовать работать по дереву с дедами. Долго сомневался, но потом все-таки решился. С тех пор этим и занимаюсь. От одной группы я пришёл сейчас к какому-то немыслимому количеству, работаю в буквальном смысле в десяти местах. К тому же спустя лет 6-7 после того, как всё это началось, я завёл себе ЖЖ и начал писать там всякие истории. И пошло-поехало…

Такой вот разворот на 180 градусов — от работы с детьми — к пожилым людям, да?

Мне с детьми не нравилось работать никогда. Они слишком непостоянны: сегодня хочется одно, a завтра уже другое. C пожилыми людьми иначе — если уж решили, то сделали. Они такие и это мне понятнее.

Мне кажется, необходимо огромное количество энергии, чтобы находить вдохновение для работы именно с этой возрастной группой?

То, что для кого-то вдохновение, — для меня работа, то есть моя любовь к старикам продается за деньги. Вдохновенно учить стариков нельзя хотя бы потому, что они ничему по большому счету не учатся.

Но есть ли для тебя тогда какой-то смысл в этой работе? Что помимо денег тобой движет, почему ты идёшь к ним каждый день?

Понимаешь, я придумал себе такую фишку: из любой ситуации, в которую меня выбрасывает жизнь, постараться сделать искусство — в той мере, в какой я его понимаю, а понимаю я его, признаться, плохо. Но в рамках этого моего довольно-таки ограниченного разумения я себе сказал: я делаю… проект — и сразу легче работать, потому что одно дело если жизнь тебя запихнула и ты ничего большего в ней не достиг, кроме как преподавать резьбу по дереву пенсионерам, а другое дело, если ты вроде как специально к ним туда пришёл и будешь с ними делать «арт-проект». Тут просто важно, как в голове ты это всё себе сложишь. Идите лесом, у меня тут хитрая задумка.

«Я делаю… проект — и сразу легче работать»

Итак, арт-проект как сверхзадача?

Мне одна девушка, дочь одного из моих учеников, сказала, что у меня получается из лимона делать лимонад. Наверное, она права. В июне месяце прошлого года в Московском манеже была большая выставка, посвящена 25-летию восстановления дипломатических отношений  России с Израилем. Я получил там место, мы выбрали один из проектов — там и мои работы были, и работы моих учеников.

А по какому принципу ты отбирал работы для этой выставки? Ведь, наверное, все хотели участвовать…

Проект был таким: Каждый из 80 моих стариков и старушек вырезали рельеф по картине Ван Гога «Портрет папаши Танги».

Не просто вырезали, но и добавили кое-что от себя, своё видение. Потом мы вот это всё собрали на стене и получился такой более чем двухметровый иконостас из восьми десятков работ…

  

Еще где-то пробовали проводить подобные выставки?

В России, в Пермском музее современного искусства ПЕРММ, пока там директором был Марат Гельман, прошла моя выставка «Деревенеющие» в 2010 году, а в 2013 году там же, в Перми, в рамках фестиваля «Белые ночи» была моя выставка и мастер-класс с пермскими пенсионерами.

И, конечно, в Израиле я делаю несколько проектов, связанных со стариками.

Наверное, для этого любви должно быть много внутри самого себя?

Да какая ещё любовь?! Я не понимаю таких слов, как «любовь», «доброта». Мама говорила: «Какой добрый рисунок!» а я в эту минуту ненавидел и маму, и себя, и рисунок (ну при чем здесь доброта?). Надо уметь подложиться, подставиться под то, что на тебя свалилось и при этом понимать, видеть людей.
Вообще, я считаю, что человечество делится на две категории. Одни, если случается несчастье (а оно никого не минует), отходят в сторону и ждут пока всё уляжется. Другие, напротив, подходят близко и принимают на себя часть этого груза. И не потому что они какие-то очень добрые, невыносимо хорошие и бог весть из чего сделаны, а потому что иначе они не могут. Им самим так легче, понимаешь? И вот я, наверное, — уж не знаю, хорошо это или плохо, — отношусь к этой группе населения. Если отойду — мне будет тяжелее.

Саша, а что же тогда за этим стоит? Не любовь, не доброта… Тогда, может быть, уважение к старости? Мы-то все думаем что будем фриками — бойкими старушками и старичками, хотя сами порой даже с родителями иногда не знаем как себя вести, а ты каждый день со стариками. Как не сломаться, не сорваться, как впустить в себя старость как состояние? Ты сам как к этому пришёл?

Не знаю… Правда, не знаю, ты просто ощущаешь человека. Я недавно вернулся из Москвы, мы там как раз про это говорили, что 90% проблем из-за того, что человек обижается на то, чего не понимает. И вот когда приходит осознание того, с кем ты имеешь дело и что это вообще за ситуация — старость, то оттуда, из этого понимания, вдруг берутся силы, а с ними и вопрос: что будет со мной через двадцать лет?

А тебе сколько лет сейчас?

Мне — будет 60… Очень смешно было: мы гуляли по Москве, спустились в метро, там какая-то девушка-студентка идет по переходу и говорит кому-то (судя по выражению лица — ему) по телефону: «Ну, через двадцать лет тебе уже будет не 40». Не 40…

«Понять, принять и смотреть с радостью»

Мы, с одной стороны, со страхом к возрасту относимся, с другой — нам кажется, что с нами-то этого не случится, что мы-то старыми не будем никогда.

Не дай бог! Нужно умирать сегодня!

Сначала казалось, что 30 — это конец жизни, потом думалось, что 40 — глубокая старость… И так год за годом — возрастная планка отодвигается, но думать про это всё равно очень страшно. Возможно ли не избегать этого вопроса, не прятаться? Ты для себя это решил?

Я перестал бояться старости, когда стал крутиться среди стариков. Я очень хорошо помню, когда мне вдруг пришло в голову, что мне уже сорок третий год. Ой-ой-ой, а что будет дальше, я не представляю. Ну Господи, 43! Что же там дальше? Не знаю…

Ага, и как — есть ли жизнь после 43 лет?

Оказывается, и в 97 можно влюбиться в девушку, которая на двадцать лет тебя моложе и прожить с ней счастливо год, пока не умрёшь. И ты видишь эту историю, и это так греет, что ты думаешь: «Ну ладно, хорошо, будем продолжать…»

Какая прелесть! А все двадцатилетние думают, что в 30 уже невозможно влюбиться. Расскажи об этом.

Моему самому старому ученику, если доживёт, будет летом 103, он родился в 1914 году, берлинец бывший. В начале тридцатых он был вожатым в каком-то еврейском лагере, работал с детьми. И один из этих ребят (нынче ему 97) оказался в другом моем доме престарелых. Этих потрясающих историй столько!..

У меня мурашки… А часто случаются любовные истории?

Как сказать, насколько часто? Одна пара возникла прямо на моём кружке. Старый лётчик-истребитель, полуглухой, уже толком ничего не соображает, но… Его нашла дама, которая, между прочим, родом из Голландии, и вот они договариваются: «Я к тебе приду сегодня!» — «Когда?»

Что ты чувствуешь, когда видишь зарождающиеся отношения? Что это вообще?

Это — чудо жизни! Человек проходит очень много этапов. Почти каждый из моих учеников — человек успешный (я работаю в основном в богатых местах), у которого были виллы, дома, участки… И вдруг он становится обладателем кровати или комнаты и всё — у него ничего больше нет. Ему просто больше ничего не надо. Пока этот человек был ребёнком, у него были мама и папа, потом он женился, сам стал родителем, у него появились дети, внуки, правнуки. А потом… потом он остался один: жена умерла, младшим поколениям в принципе глубоко наплевать на то, если у него друзья или нет, потому что он, этот человек, сам по себе пережиток, старый камень, покрытый мхом. От него уже ничего не ждут. Нужно просто понять, что такие этапы в жизни есть. Понять, принять и смотреть на это с радостью.

Несмотря на то, что дети и внуки их списали, они не доживают, а живут полной жизнью?

Понимаешь, нельзя говорить, что эти люди живут полной жизнью. Человек уходит на пенсию и начинает ежедневно ходить по врачам.

Но насколько я знаю, в Израиле качество жизни для «золотого возраста» другое, нежели в странах СНГ. Я видела пожилых людей в Израиле: «Ты почему опоздала на базар! Губы красила?» Они стремительны, воодушевлены, следят за собой.

Конечно, это так. Моему столетнему Петрушке поменяли хрусталик глаза. Представляешь, к столетию (скоро ему сто два года исполнится), у него один глаз уже износился, а второй — лет с тридцати различал только свет и темноту. И вот когда врачи обратили на это внимание, то заменили оба хрусталика. А вот когда мой брат (ему скоро шестьдесят пять и он живёт в Москве) несколько лет назад пришел к врачам, те ему сказали: «Вы в паспорт посмотрите! Что ж вы хотите?!»

Да-да, я о том же. У нас в 60 уже не лечат: всё, началась старость, а от старости мы не лечим.

«Самая главная вещь — атмосфера комфорта»

Саша, а вот то, чем ты занимаешься, — арт-терапия — она меняет качество жизни? Сейчас многие исследований мозга свидетельствуют о том, что искусство фактически продлевает жизнь, новые нейронные связи образуются. Ты по своей работе это замечаешь?

На все сто процентов! Те, кто занимается резьбой по дереву, — живут вечно. Люди приползают ко мне в разном состоянии, но сегодня вот заканчиваем, а они говорят: «Мы уже ждём следующую пятницу». Я уезжаю куда-то, они сразу спрашивают: «Когда ты вернёшься?» Я не люблю вообще уезжать, потому что не люблю менять людям жизнь — точнее, ту рутину, которая даёт им почувствовать себя человеком. Я не знаю, какие у нас получаются шедевры, но сам факт того, что необходимо приходить на занятия, держит человека в этой жизни. Я чувствую полезность своей работы: то, что я могу прийти и прихожу, им безусловно очень нужно.

Я — человек-микстура. Снадобье такое.

Мне кажется, ты придаешь им вкус к жизни своими занятиями.

Понимаешь, у этих людей есть цель…

У меня такое чувство, что мы знакомы сто лет…

Один мой дед делает 7 портретов своих внучек, ему 91 год. Он спешит. Первый портрет решил не отдавать, потому что на «неправильном» дереве сделал, оно тёмное, а внучка светлая. Сказал: не отдам, переделаю.

Слушай, но ведь это ведь тоже продлевает жизнь. Пока не сделаю семь портретов — уходить не буду.

Безусловно, и это тоже. Но, во-первых, самая главная вещь — атмосфера комфорта. Я им создаю такую, в какой им приятно находиться. Без этого не происходит ничего, нужно уметь понимать, какие паузы рабочие, а какие — ненужно затянутые, чувствовать, когда люди, работающие с тобой, самодостаточны, а когда ты должен вмешаться. Я когда-то работал со Славой Полуниным. Знаешь такого?

Конечно! Снежное шоу!

Когда я ещё был дизайнером, то делал его официальный сайт. В 2000 году я познакомился с его Snow Show из-за кулис. Он меня пригласил в Париж, я жил у него дома где-то неделю. Я посмотрел тогда шоу, оно разделено на две равные части. Атмосфера в нём такая, что всё перетекает от одного человека к другому. Слава, кстати, когда вступали в игру возбуждённые зрители, всегда в зале.

Люди смеются, становясь детьми, а Слава тихонечко выходит со сцены и садится в зал, чтобы узнать, насколько хорошо был отыгран спектакль.

Я работаю примерно также, хотя не актёр, а художник. Сначала создай атмосферу в помещении, а потом уж ты можешь делать что угодно — вязать крючком, играть роли, учить стихи — это абсолютно неважно. Важна та атмосфера, которая заставила бы, пусть и с трудом, но встать с кровати или кресла и приползти сюда…

Потрясающе, а сколько занятия длятся?

Как минимум, полтора часа. Это официально. Но вот сегодня у меня «ребята» сидели три с половиной часа. Кто сколько выдержит — зависит от этого. Одна группа отзанималась, потом должна прийти другая… У меня есть место, где работают три группы подряд в течение четырех с половиной часов. Но я делаю абсолютно свободный график, иногда у меня вдруг освобождаются стулья… Есть такие люди, к которым привыкаешь очень сильно, месяца два назад один такой человек умер. Он сидел во главе стола, а потом, когда мы снова пришли, никто не хотел садиться на его место.

«Сказал себе, что у меня… есть неуспевающие ученики»

Не могу не вернуться к этим семи портретам. Ведь можно  и не успеть закончить…

Да, я делаю и такой проект (что за слово идиотское — проект). Я назвал его «Неуспевающие». Я же «школа», нет?

А в школе есть и неуспевающие ученики. Только у меня неуспевающие по одной уважительной причине — смерти. Тогда я дорисовываю картинки за людей, которые оставили их незаконченными. Вот у меня сейчас буквально на столе лежит такая работа, которую я на следующей неделе сделаю. Это космос. Мы работали два года с этим человеком, он был в тяжелым состоянии, у него была болезнь Альцгеймера. Мы с ним два года всё тут вытирали, в общем, что только возможно. Он сказал: «На следующий неделе я закончу» — и умер. Не то чтобы я доделываю их работу, а скорее рисую то, что на данный момент тревожит меня. Мне это помогает поставить точку в отношениях с человеком… В прошлом году мы сделали выставку этих работ. Она цветная, красивая и очень оптимистичная.

Саша, я правильно понимаю, что ты довершаешь цветом и красками то, что твои ученики делают резьбой?

Они вырезают, а потом раскрашивают. Я не большой художник, поэтому всё, что у меня люди просят, я делаю. Ты вот попросила интервью — я согласился.

Я вот о чём подумала: резьба по дереву — очень травмоопасное занятие, а координация у пожилых людей не ахти. Как с этим быть?

Во-первых, я уже даже по звуку удара молотка слышу, получается у человека или нет. Могу этот звук спиной услышать. Это тот профессионализм, который я приобрел за годы работы — предопределять и останавливать опасные моменты. За все время было только два случая наложения швов. За пятнадцать лет. Но конечно, пластырь у меня всегда с собой. Я говорю им: дерево — бесплатно, а пластырь — за деньги. Чтоб пальцы не резали. Такие, понимаешь, шутки.

Они тебя слушаются или спорят, капризничают?

Они иногда делают вид, что слушаются. Самое главное — с каждым быть. Как только ты чувствуешь, что человек один, нужно подойти и обнять его за шею, присесть к нему, сделать вид, что ему помогаешь, понимаешь, что такое произошло.

Как ты это чувствуешь? Тебе все время приходится «впрыскивать» им настроение, драйв? Занятия у тебя каждый день идут?

Режем дерево шесть дней в неделю. Седьмой день для вытаскивания заноз из рук и сердца.

Моим ученикам самим уже трудно генерировать радость, так что они, конечно, вампиры ужасные. Пожалуй, за исключением одной старухи, которую я страшно любил. Она умерла после ста лет. Вот у нее можно было поучиться свободе и детскости в отношениях. А в основном — да, им всплески нужны как уколы. Я это чувствую по тому, как урок проходит.

А ты-то где энергию берёшь? Нельзя же отдавать бесконечно…

Девушек люблю… Или бассейн, сон, пиво, просто время.

А сам для себя ты рисуешь? Находишь драйв в искусстве?

Конечно! Я и живу в мастерской. Правда, книжка «Мама, не горюй» заняла у меня почти два года. Это ужасно, но я почти не рисовал, потому что вся энергия, которая должна была бы уходить в рисунки, уходила в книгу. В общем, да, я рисую, конечно.

«Клоун, психолог, художник, терпеливый человек»

Саша, а если кто-то, вдохновившись твоим примером, попытается заняться аналогичным проектом, это возможно или всё в нём настолько эксклюзивно, заточено именно под твою личность, что повторить невозможно?

Я, конечно, ищу возможность поделиться опытом. Сейчас вот вернулся из России, неделю провёл в Москве, читал лекции, посвящённых старости. Для того же и книгу написал. И обязательно нужно упомянуть, что есть такой замечательный Владимир Яковлев…

Да-да, я знаю — «Возраст счастья».

Да, именно этот проект, «Возраст счастья». Автор этой идеи предложил мне такую совершенно невероятную вещь: взять мой арт-проект, вытащить из него арт-терапию, оставив советы для детей их состарившихся родителей.

Я с удовольствием твои статьи читаю, они пользуются огромным успехом, я даже на Facebook перепост сделала, там самая суть, самая выжимка того, что действительно знать необходимо.

Это очень трудно сделать, я писал книгу два года. А про свой опыт скажу честно, передать его я смогу только тогда, когда арт-терапия в России или в любой другой стране бывшего Советского Союза станет специальностью, которой можно будет зарабатывать деньги.

Когда я начала дарить сертификаты на арт-терапию знакомым, родителям, все поначалу отказываются «Что это, зачем?», а потом получают колоссальное удовольствие. В Европе же арт-терапией занимаются в основном пожилые люди. В Казахстане это только-только начинает набирать обороты... 

Это не может существовать как волонтерство, хоть убей меня, потому что тогда всё начинается с неверно заданного тона: «Помогите нам!» Не о помощи речь, работать нужно — много и хорошо.

И всё же у нас арт-терапевты — это психологи, а ты ведь художник? Или важно не специальность иметь, а призвание чувствовать?

Арт-терапевт — это клоун, психолог, художник, терпеливый человек. Последнее — особенное важно. Терпение, терпение, ещё раз терпение.

Как владелец медицинского портала я вижу, насколько у нас пожилые люди заброшены и погружены в свои болезни. Это та часть культуры, которую можно воспитать, если мы начнём с обучения психологов или художников, чтобы вести твое дело далеко за пределами Израиля. 

Не знаю, какие рамки есть у вас, чем вы занимаетесь, какое у вас окружение и как в относитесь как арт-терапии, но мне бы очень хотелось, чтобы получилось или школу сделать или еще что-то. Но самое печальное в этой истории то, что если это не государственная система, как в Израиле, то возникает нужда в спонсорах. А что касается всего, что за пределами этой страны, — это моя личная частная инициатива, я продаю себя по часам, все отъезды идут сразу мне в минус. А человек я не богатый, работаю, как это у нас называется, из кармана в рот. Тема денег банальная, но от нее не уйти. Если бы не нашлось человека, который дал деньги, выставка в Москве не состоялась бы. Но такой человек нашелся, она имела грандиозный успех, её миллионы посмотрели, оценили и поняли.

Из меня предприниматель неважный. Другое дело, что сработало совпадение каких-то наклонностей, я всегда умел подставить плечо, и оказалось, что это и есть то, чем мне стоит заняться. А как иначе, если человек тебе вдруг говорит: «Ты для меня как две рюмки водки». На самом деле, как поет мой друг Андрей Макаревич, это важно, какой след этому миру оставишь именно ты, что незабываемого ему дашь. Именно ты так ты, а не как исполнительный директор бог знает чего, вот это я не могу никак своему сыну объяснить. Он в Швеции живёт, работает промышленным дизайнером, я его убеждаю: «Оставь фирму, сделай что-то свое».

Кому-то нравятся эти системы, и это тоже нормально. А ты открыл новое направление, которым не занимался никто в мире, по сути.

Меня привлекают эти «проекты» своей доверительной простотой. Мы все знаем, что умрём и причём скоро. Раз так, то пусть тогда по крайней мере мы будем давать и получать удовольствие от того, что происходит сейчас. Мои ученики уже сделали свою карьеру, а я, хоть и припёрся к ним, но даже и карьеру не делаю. Этот пласт людей — поколение израильских стариков, которые приехали сюда детьми. Мои ученики — практически первое постаревшее поколение европейских евреев в Израиле. Их родители когда-то сгорели в печах нацистских лагерей смерти. Они дают мне свои кассеты, я слушаю — и у меня сразу с ними другая связь, другой способ общения. Я просто чувствую кого-то по-другому это «сейчас». У меня есть один человек из списка Шиндлера. Я родился в 1957 году, мне казалось, что война была давным-давно. А теперь смотришь на людей, которым было по 15–16 лет, они же герои, а я до них дотрагиваюсь. Совершенно невероятно.

Как трансформируются души тех людей, с которыми ты работаешь? Что происходит, когда они начинают заниматься искусством?

Я не знаю что такое искусство и тем более уж не знаю, искусство ли изготавливать портреты умерших мамы и папы. Я правда не знаю, это слишком философская история. К тому, чем они занимаются — вырезают козлика или портреты родителей — они не относится к этому как к искусству, я — тоже. Может быть, лет эдак через сто, выяснится, искусство ли это. Человек делает неудачный портрет внучки и говорит «Нет, я сожгу», а я его прошу: «Отдай мне, я его повешу в спальню». Никакое это не искусство…

Человек делает неудачный портрет внучки и говорит «Нет, я сожгу», а я его прошу: «Отдай мне…»

Но когда человек созидает, он ощущает себя творцом…

Безусловно, это продлевает жизнь, улучшает кровоснабжение. У меня это построено на тактильном удовольствии от победы над материалом. Человек должен получать прямо-таки физическое удовольствие от работы напильником, например. Я напильник называю железной соской.

Вот человек его взял довольный и 15 минут «грызет» дерево. Он поставил прочерк для времени, отодвинул на четверть часа время своего ухода. Он занят, а я пока от него отдыхаю. На этом все построено. Убери все высокие слова. Я их не понимаю. Давай снизим градус пафоса.

Беседовала Юлия Дьякова

Doctor.kz